Время рождает художников, но и художники творят время. Это теперь мы толпой бежим смотреть Ван Гога – потому что он научил нас видеть мир его глазами, а ведь первоначально сочли его полотна бредом сумасшедшего. Так что, кто знает – может, еще немного тренировки, и мы различим высокое искусство в формалиновых акулах. (Тем более, что акула сама по себе – безусловно, прекрасна, когда она – в море). Мне, однако, кажется, что мы, наоборот, близки к осознанию того, что король – голый, хотя на это и потребовалось целое столетие.

Несмотря на трудность проведения четкой границы между искусством и не-искусством, и несмотря на продолжающееся размножение акул в современных музеях, все же есть ощущение, что эта дорога завела нас куда-то не туда. Самое время задуматься – как и почему это случилось?

Поль Джонсон, автор «Новой истории искусства», полагает, что причина в том, что соотношение мастерства и новизны – по его мнению, двух определяющих компонентов искусства – слишком уж сместилось в пользу новизны, так что в результате изобразительное искусство превратилось в искусство моды: новизна стала самоцелью. Вроде стройная схема, но в нее не очень вписывается, с одной стороны, Пиросмани, сила которого вроде бы тоже не в технике, а с другой – все те несомненные мастера живописи (не будем называть их по имени), чьи произведения можно назвать художественными только условно.

Так что, мне кажется, дело не в количестве новизны, а в ее качестве. Есть новизна художника – отражение уникальности его личности, а с новизной другого рода мы тоже хорошо знакомы – это новизна промышленного производителя, который вынужден каждый год менять форму носков обуви и ручек автомобилей, чтобы мы выбросили свои старые ботинки и машины и купили новые, а не то он разорится. Эта новизна, она же мода – неизбежное следствие железных законов рынка.

И действительно: пока художники работали на заказ – церкви, монарха или просто богатого клиента – никаких акул не было. А вот когда возникли вернисажи и музеи – то есть, свободный рынок искусства – тут-то акулы и появились. Забавно, что при этом наиболее рьяные творцы акул всегда представляют свою деятельность как «эпатирование буржуа» – а между тем, ведь именно ему они и обязаны самим своим существованием.

Знакома нам и другая особенность этой деятельности – перенесение центра тяжести с действия на автора: культ знаменитостей, которые знамениты только потому, что знамениты. (Один желчный англичанин когда-то заметил, что этот культ так расцвел в США в наказание за то, что американские колонисты отреклись от короля – а надо же о ком-то сплетничать?). Святая вера в то, что каждый достоин пятнадцати минут славы возникла не на пустом месте. Судя по всему, это – реакция на обезличивание индивидуума в массовом обществе, которое, в свою очередь – расплата за повышение эффективности производства.

Так что причины у обольщения акулами, конечно, были. Так же, как и у другого соблазна прошедшего столетия – политического тоталитаризма. На первый взгляд, эти явления отражают противоположные тенденции – ведь даже Муссолини, начинавший поддержкой футуристов, быстро впал в классицизм, характерный для любой империи. Но, на мой взгляд, в их природе есть и нечто общее – как у заразных болезней.

Художник Дэмьен Херст перед своей знаменитой формалиновой акулой (фото Valery Hache из статьи в «Телеграфе»)