У психологов и нейрофизиологов есть свои любимые предметы исследования: сон, память, процесс принятия решений – масса работ посвящена именно им. Спору нет, это все очень важные аспекты высшей нервной деятельности, но меня почему-то особенно занимает другое.
В своих попытках объяснить сознание Майкл Грациано использует слово awareness, а не consciousness, потому что ему кажется, что первое слово, в отличие от второго, разные люди понимают более или менее одинаково. Словари описывают первое как состояние второго, а второе – как состояние первого, так что, похоже, русское слово «сознание» подходит для обоих случаев.
Фрейда в оригинале я не читала и потому не догадывалась, что пресловутые «Эго» и «Ид» – отнюдь не исходные авторские термины, а, судя по всему, изобретение английского переводчика. У Фрейда были Ich и Es, легко отличимые от соответствующих местоимений, потому что те пишутся по-немецки с маленькой буквы. Адекватные русские эквиваленты были бы «Я» и «Оно». А с английским, конечно, проблема: ведь по-английски местоимение «я» уже и так всегда передается заглавной буквой – соответственно, пришлось как-то изворачиваться.
Если про кого-то скажут, что он «слышит голоса», вы ведь наверняка подумаете, что речь идет о шизофренике? А вот Чарльз Фернихо настаивает, что такой вывод будет преждевременным. Многие из нас, размышляя, слышат по крайней мере свой собственный «внутренний голос», а иные, читая книгу – и голоса литературных героев.
Иные верят, что «цивилизованный человек» отличается от «дикаря» лучшей способностью сознательно контролировать свое поведение. (Заметьте, в этом контексте «разум» выступает полным синонимом «сознания»: «разумное поведение» – это и значит сознательное!).
Жаркие споры о человеческой природе не стихают с начала времен. С одной стороны – Гоббс, с его войной всех против всех, с другой – Руссо, с его благородным дикарем, испорченным цивилизацией. В двадцатом веке разговор сместился из метафизической плоскости в естественно-научную: гены или воспитание? Гитлер верил в гены – кончилось это Освенцимом. Большевики уповали на воспитание – кончилось Гулагом.
Поправьте меня, если я ошибаюсь, но, кажется, рассматривать сознание отдельно от мышления начали относительно недавно. Для Декарта это еще одно и то же, а вот Локк пишет уже специфически о сознании, как о «восприятии того, что происходит в собственном мозгу человека». Автор современного словаря предостерегает: «Многие попадаются в ловушку приравнивания сознания к самосознанию, а между тем, чтобы быть сознательным, достаточно сознавать только окружающий мир». Но разве это не призыв прислушаться к хлопку одной ладони? Разве можно говорить об «окружающем мире» в отсутствие собственного «я»? Мне кажется, разумно было бы определить сознание именно как появление этой дихотомии.
Дуглас Хофштадтер представляет себе сознание как некий алгоритм, а не субстрат; его собственное слово – pattern, регулярность. Он предлагает, и очень настойчиво, свою версию ответа на вопрос, который мы здесь уже обсуждали: о местопребывании сознания. По Хофштадтеру, алгоритм нашего сознания в первую очередь осуществляется, конечно, в нашем собственном мозге, но, кроме того – пусть неполно, частично, но и в мозгах тех, с кем мы тесно и непосредственно общаемся. И наоборот: сознания наших близких – частично, но выполняются и в нашем мозге. Соответственно, когда кто-то из наших близких умирает, то их сознания умирают не совсем, а живут в нашем мозге, пока мы о них помним.
С легкой руки Платона за разумом закрепилось господствующее положение в иерархии наших психических способностей. Победа света разума над тьмой страстей – цель морального совершенствования на протяжении всей европейской истории: голоса отдельных диссидентов, даже таких влиятельных, как Руссо, тонут в хоре славословий разуму – или даже Разуму, в интерпретации Робеспьера. Двадцатый век изрядно потрепал нашу уверенность в собственной разумности, но едва ли сместил разум с его пьедестала.
